С осени до весны они коротали время, как подобало чиновникам, но с первой зеленью начинали ощущать непонятный непосвященному экспедиционный зуд и, презрев выгоды и приятности Гурзуфа или Мариенбада, делили труд и быт с желтопузыми студентами, гордясь не чинами, а экспедиционным старшинством, копались в пыльных недрах заросших ивняком и ельником городищ и оплывших крепостных валов. Это было содружество, подобное клубу для избранных, но куда более спаянное и патриотическое…
«Река Хронос», Булычев К.
Кладь на этот раз получилась качественной – тяжелой и плотно упакованной. Настенная доска, испещренная тем, что подлежало упаковке, в итоге не выдержала и упала на пол. Так мы ее и нашли по возвращении – валяющуюся посреди коридора в позе «Пощади – добей». В такой же позе я готов был рухнуть на нее сверху. Преодолевая последние метры до дома, мы рассуждали о том, что спать можно прямо в рюкзаках, а поутру, пятясь, вылезать из них на работу. Чтобы, дождавшись следующей субботы, напяливать, не разбирая, и идти в новый поход. Телесная усталость –обязательная грань душевного отдохновения.
***
Если Петербург – это Черный пёс Невы, то Белопесоцкий – это Белый пёс Оки, веселая мохнатая псина с репьями в хвосте и вся в колтунах от непрерывного купания и валяния в песке. Это добрый и не знающий забот кобель – символ нашего походного лета.
Белопесоцкий – последняя станция перед Каширой, а в административном смысле – поселок средней запущенности. Нам он был крайне интересен ввиду песчаного затона – внушительного озера, напрямую соединенного с Окой коротким каналом. И канал и сама «лужа» кажутся рукотворными, возможно здесь раньше рыли песок. Об этом же свидетельствуют обрывки колючей проволоки по периметру. Несмотря на проволоку местность очень живописная.
По дороге от станции проходишь поселок, затем форсируешь старую железнодорожную насыпь. Рельсов на ней нет, остались одни ржавые столбы и провода. Эта заброшенная дорога в песчаном сосновом бору в летний день наводит на мысли о какой-то воображаемой войне, следы которой затирают травы и деревья. На той стороне густо пахнет нагретыми соснами, словно заходишь в только что меблированный, хорошо натопленный большой дом.
Война тут, к слову, была не воображаемая. Эта дамба соединяется с действующей железной дорогой, по мосту через Оку идущей в Каширу. У Драбкина в интервью с Николаем Денисовичем Дудником читаем:
Зимой 41‑го, говорят, напряжение боев спало и немцы практически не летали. Это так?
У нас напряженность боев не спадала. Поскольку мы прикрывали железнодорожный мост через Оку, на который немцы постоянно бросали свою бомбардировочную авиацию. В основном Ю‑87е. Если бы им удалось вывести из строя железнодорожный узел и мост, то Тулу бы сдали. Нам сказали, что если при тебе его повредят – расстрел. Погибло там много зимой. Максимов со своим самолетом прямо под лед ушел. Немцев было много, а нас мало… Но отстояли мост.
Про имеющийся на карте в районе «лужи» топоним Крутышки Николай Денисович также упоминает:
Наш аэродром у деревни Липцы осенью 41‑го уже обстреливался немецкой артиллерией. Поэтому мы его использовали как аэродром подскока, на ночь улетая под Каширу на аэродром Крутышки. Это, кстати, был один из самых голодных периодов, поскольку в Липцах мы целый день питались только чаем с сухарями и сахаром, стоявшими в землянке в больших мешках. В Крутышках стоял полк на «мигах». Пришли «мессершмитты» и стали штурмовать аэродром. Я как раз был у самолета «миг». Они бы его все равно повредили. Я на сиденье чехлы набросал и вылетел без парашюта. Собьют на взлете? Да в такой момент об этом не думаешь. Думаешь о том, что убьют все равно, надо постараться самому это сделать первым. Ничего, взлетел. Летать я на нем не умел, поэтому пилотировал осторожно, чтобы не свалиться в штопор. Сбить я никого не сбил, но самолет сохранил, и общими усилиями немцев мы отогнали.
Шесть лет назад здесь было пусто как в школе после уроков. Лишь одичавшие рыбаки-безработные из Каширы, лето которых кормит год, вылезали, поборов робость, на запах городских сигарет и меняли рыбу на алкоголь, подолгу задерживаясь у костров и нехотя покидая туристов.
Но навалившийся экономический кризис странным образом наполнил нашу райскую пустоту джипами и скутерами, так что одиночество в этом краю приобрело сугубо символический характер. Пропорционально возросло и количество мусора, превратившего природу из храма в чебуречную…
Рельеф падает к Оке чем ближе, тем неровней, и хотя особых сложностей нет, идти с рюкзаком по песку тяжело. Бор на этой стороне лужи, а на той – луга. Все цветет как в супермаркете в день открытия. Плотность травы не такая, как в Мордовии, где по лугу приходится не идти, а протискиваться, но зато здесь все нежнее и красивее и даже получертополох не раздирает тебя на части как бешеный койот, а приветствует мягкими сиреневым и пурпурными соцветиями. Некоторые травы цветут постоянно, другие раскрываются к вечеру и утром снова пропадают. С насекомыми тоже все умеренно и сдержанно: чопорный порядок тут и там инспектируют синеглазые коромыслики.
Свои яранги поставили на проливе, соединяющем бухту с Окой и потом ходили смотреть на речку и выглядывающую из-под моста Каширу. Красиво.
***
Вечером отправились на разведку в военный городок, где, по информации, добытой у местного языка, имелся магаз. Продавщица в магазе на станции такими данными нас не снабдила, напротив, всячески давала понять, что ближайший сельмаг расположен в Ступино, а местный народ питается исключительно ее сосисками. Дорога шла опять через бор, в котором тут и там из травы пробивались разбитые асфальтовые дорожки, а местами сохранились фонари. Затем мы увидели спрятанные в чащобе летние домики какой-то базы, частично заселенные. Уточнить про розничную торговую сеть у аборигенов не удалось: вышедшая на контакт из каких-то кустов Баба поддержала версию станционной продавщицы, настаивая на том, что магазинов окрест нет и не было. А если и были, то все эвакуированы в Ташкент еще при Иване Калите.
Тут и там в лесу попадались канализационные люки, а немного погодя мы почувствовали и почти сразу увидели и саму канализацию – небольшое озерцо, наполненное тем, о чем не хочется говорить. В него со стороны поселка вела канава, прикрытая только травой. Обилие люков в сочетании с такой незатейливой системой стоков и наличием под боком военного городка порождали навязчивую мысль о том, что люки – входы в подземную оборонительную систему, потерны которой соединяют Каширу, окрестные аэродромы и резервный штаб командования в Бору под Домодедовом.
Не останавливаясь, пошли на север и вскоре наткнулись на ворота, охраняемые Мужиком. Мужик, увидав нас, потушил цигарку, махнул рукой вперед и, размотав проволоку на воротах, сказал, что магаз прямо по курсу, мимо не пройдем.
Мы не прошли. Магаз был маленькой тесной лавочкой, плотно набитой притатушенными реднеками в бейсболках и цепях и свободного покроя девчушками разного возраста. Было жарко и некондиционированный воздух алкоголически пованивал. Магазин был «спортивный», т.е., сигаретно-пивного профиля. Половина публики была приезжей, одна юная дама, например, настаивала на выдаче ей трех холодных бутылок брюта. Брюта ей, понятно, не дали (чай, не Ступино). Прикупив воды (негазированной нету, еще брюта попросите!) и пива, мы двинулись обратно, и на подходе к лесу увидели Бабу, которая десять минут назад постулировала отсутствие магазинов с жаром, не меньшим, чем Тихо Браге – внеземную природу комет. Баба сделала вид, что мы тоже не существуем и молча прошла мимо.
Весь поселок на удивление оживлен, в разные стороны ходят не только подкачанные пацанчики, но и мирное население, включая женщин и детей. Процент нетверезых – средний. Интересно, что тут происходит зимой.
Миновав замотанные проволокой ворота, украшенные огромной звездой, мы не стали блуждать по замаскированному биозащитой бункеру, а пошли по узкой и прямой как выстрел аллее. В центре леса — другой турбазный хуторок, но на этот раз все дома пустые и с выбитыми окнами. Имелись также каменные постройки без крыши и различные беседки. Шататься там было интересно но слегка боязно, особенно в вечерних сумерках. Некоторые стены были заботливо декорированы свастиками. Дальше – полоса мертвого леса – странная щетина сосен, точащих как в известном районе Подкаменной Тунгуски.
Ночь пришла тихо, как участковый. Раскиданные по берегам орды пьяни превратились в шакалов, которые принялись завывать и перебрехиваться друг с другом через воду. Им казалось, что они команчи и разговаривают с Великим духом, но у нас сомнений на их счет не было.
За полночь, когда ультрамариновое зарево сместилось с запада на северо-восток, из-за холма, со стороны Каширы заполыхало желтым – размыто и громоздко, похоже не на луну, а на какую-то атмосферную аномалию, которую в 90-е обязательно приняли бы за НЛО.
В белопесоцкой луже нечеловечески плещет рыба. Это не похоже на плотву или лещей: что-то бьет по воде как тюлень – сначала спиной, а потом ластами. При этом нам никогда ничего не удавалось здесь поймать. В темноте я достал удочку (не зря же брал) и забросил пару раз, однако и в этот раз невод вернулся исключительно с тиною морскою. Оборвав под конец в потемках крючок, со спокойной душой пошел спать.
***
Утро встречает прохладой тех, кто выбирается из палатки первым. Им достается ветер с реки, остальные довольствуются пеньем гудка. Первым я не был и, хотя палатка наша пропускала достаточно воздуха, нагревалась сильно. Выбраться из нее навстречу труду и любви было нелегко. Лишенный сил и стремленья к борьбе, я слушал, как мимо нас уже начали свое назойливое жужжание скутеры и яхты.
«На самолетах и вертолетах летать могут все, а вот Карлсон умеет летать сам по себе. Стоит ему только нажать кнопку на животе, как у него за спиной тут же начинает работать хитроумный моторчик».
Хитроумные японцы способны прикрутить хитроумные моторчики к чему угодно, даже к шведским мужчинам в полном расцвете сил. А проворливые русские набирают себе все это японское барахло невесть откуда и сдувают с сонных туристов всю звездную пыль, оставшуюся после расцвеченной небесными сполохами ночи, вгрызаясь в мозг своими форсированными жужжалками. Вместо Джона Сильвера перед блокгаузом говорили ружья, вместо меня часто говорит жадность. В этом месте – зависть.
Утро расцвечивает окрестности сине-зеленой пастелью, не остывшая за ночь вода парит и мир кажется чистым как в первый день создания. Никого не хочется стукнуть по башке в такое утро, даже катающегося взад-вперед по каналу идиота.
Воскресенье решено было посвятить рекогносцировке берегов и насыпей с конечной целью в Белопесоцком монастыре – единственной точке, широко известной Яндексу в этих местах. Позавтракав на скорую руку, пошли форсировать железную дорогу, нависавшую над уровнем лужи метров на двадцать. Подступы к мосту возле реки закрыты рабицей и, кажется, колючкой, по дамбе к нему тоже не подойдешь, да это и бессмысленно – он строго железнодорожный, без всякого пешеходно-автомобильного сообщения. Откуда-то с моста в пространство в матюгальник орет некто, распугивая рыбаков, туристов и прочий неорганизованный сброд.
Спускаться было труднее – та сторона насыпи ниже. Продравшись сквозь очередное нагромождение сосен и песчаных буераков, выбрались на дорогу и через четверть часа были в монастыре.
Монастырь красив и популярен – очень много солнца и неба. Слышна нерусская речь, видно сюда таскают иностранцев, не желающих ограничиваться Сергиевым Посадом и прочими известностями. Попы, как везде – борзые. На этот раз нам попался жирный лысый очкарик с мочалистыми завитушками в бороде, окруженный свитой теток. Поп молча и бесцеремонно подошел к маленькой Эльке и, не говоря не слова, схватил обоими тентаклями камеру, висевшую у нее на груди.
«Разобьет!» — подумали мы все.
Не успел я прийти к ней на помощь, как он заговорил человеческим голосом:
— А. Понятно. Это от другого аппарата ты объектив поставила. А на тамрон кто-нить фоткал?
— Нет, — опешили мы.
— Ага. Тогда все понятно. – и уковылял со своей паствой вдаль.
Друзья. Прекрасен наш союз. Всё, больше ничего добавить на этот счет я не могу.
Дальнейшие наши мытарства вылились в достаточно долгую пешую прогулку под чрезвычайно горячим солнцем и в лагерь мы пришли порядком траченные. Мне даже пришлось срочно поспать часика два.
А вечером ми сидели на приятно разогретой платформе и ждали паровоза домой, который все не шел и не шел. Зато из Москвы непрекращающимся потоком на юг текли составы с людьми, нефтью и изумрудами. Словно за время нашего отсутствия в городе произошла революция и империалистические элементы спасали все самое ценное. Дашка поинтересовалась, что такое «Ожерелье», написанное на виске одной из электричек. Пришлось объяснить, что север МО украшен лишь одной жемчужиной – Истрой (так на дорожных билбордах ее называют власти города), а гораздо более богатый юг обзавелся сразу целым Ожерельем, куда, собственно, и отправляются товарными составами изумруды. Ими в Ожерелье мостят улицы вместо коррупционной тротуарной плитки.
Мы ждали паровоз, за оградой платформы мимо кладбища шел деревенский дед – медленно, с остановками. Время и солнце шли за ним, не обгоняя, в тот вечер они договорились не бежать. Песок в волосах, в носках, в карманах и голове – лучший наждак для зачерствевших и покрытых городской копотью душ. Мысли, чувства и разговоры были тоже медленными, мы впитывали этот вечер по капле как зимой пьют глинтвейн. Мы очень устали от зимы, мы очень рады лету.
Фото — Виталий Р., которому за них пионерское спасибо и респект.
