Вспоминал тут, как в Киев ездили с корешами…
***
Вещмешок, рюкзак и гитара, девять ступеней вниз, и еще десять в полной темноте, нащупать дверь, нащупать кнопку… Волна утренней прохлады и тишины пьяного квартала, замершего в последней попытке выспаться.
Пять минут до маршрутки, десять до метро, пятнадцать минут дремоты до кольца, переход, десять минут стоя, эндорфины бурлят и поют.
Стоп, приехали, Казанский. Переход, эскалатор, два бомжа и гордая синячка.
Выхожу на огромный перрон, который никогда не бывает так красив, как солнечным летним утром, когда лучи пронизывают его железный навес, убивая плесень расставаний. Подхожу к табло прибытия, 42-й прибывает без опозданий на четвертую платформу. У моих 5 вагон, кажется, это далеко. Сто метров по платформе занимают у меня целых две сигареты, уж очень я взволнован и народу на перроне – тьма. Я жду. Я изнываю. Я терпеть не могу терпеть. Но, наконец, поезд появляется из-за поворота, большой и тревожный. Вагоны проплывают мимо меня и мне приходится пройти немного, чтобы догнать пятый.
Я думал, что они появятся сразу, скатятся, как шутка с пьяного языка, но вот проходит куча стремопатов, из тех, что не чистят зубы и не жуют орбит, но очень любят курить натощак и вонять как дохлые еноты. Все они, так же, как и я, в приподнятом настроении, солнечный Казанский представляется им сказочным Эльдорадо после тянучей дорожной ночи. После десяти часов поджатых ног, очередей в сортир, густых, настоянных запахов, тривиальных разговоров и чьего-то храпа.
Люди идут и идут, я от нетерпеливой скуки вспоминаю, сколько там, в вагоне, лежачих мест и сколько в нем помещается сидя. Думаю о том, что, может, оба напились вчера пьяными и опоздали на паровоз. Да нет, навряд ли, нужно быть полным кретином, чтоб обломать такой сейшн. Но люди всё идут и я начинаю этим тяготиться.
Но вот, как черт из коробки, из тамбура вываливается Петрович, никогда, мерзавец, не сонный и несется на меня как на буфет и тянет руку. Наши с ним объятия снимает с умным видом Малясов, появившийся последним с видеокамерой в лапах. Мы радуемся друг другу как последние придурки, несем чушь, ржем, курим и строим планы на день. Мы наслаждаемся обществом друг друга, лишенные обязательств и необходимости следить за своей речью.
— Значит, как будем решать? У меня сегодня пара дел в районе обеда, предположительно у Христа Спасителя и на Чистых, потом нужно в офис заехать. – сообщаю я.
— На фиг тебе в офис? Давай не сегодня? Сегодня забей. – возражает Петрович, которого пугает даже тень рутины в столь праздничный для нас день.
— Наши билеты в офисе, их по-любому забирать придется.
— Ладно, сейчас все равно рано, поехали к сестре, а там решим. Ты ж с нами?
— Оф корс! – смеюсь я. – Куда я, на фиг, денусь в 6:30 утра?
— Ну давай веди, потому что я дорогу не помню. Поскольку в последний раз, когда я был у нее в гостях, я добирался пешком по МКАДу. Натерпелся тогда.
— Ха-ха, Петрович, маленький суровый хомяк, ты знаешь, что даже большие дядьки не осмеливаются ходить по МКАДу пешком?!
— Ну знаешь ли, после концерта в Рязани, я пребывал еще в легкой эйфории и такие пустяки, как МКАД не казались мне серьезным препятствием на пути к любимой сестре. Где, к тому же, меня ждала еда и ночлег…
Мы ехали в раннем метро, было время-впадина между часами пик, когда самые ранние, самые первые трудяги уже уехали, а большой наплыв клерков еще не наступил. Вагоны были почти пустые, вокруг нас были какие-то случайные ездоки. Похожие в своей случайности на нас. Мы с Петровичем уже достали гитару и пели про неба утреннего стяг, в то время как Маляс, не обвыкшийся еще после Саранска, был серьезен и строг. Я сказал ему, что в московском метро по утрам за громкое пение не убивают, но он так и не пожелал расслабиться и предпочел сохранить свое амплуа сурового и правильного гопника. Он оттаял только когда, нагруженные алкоголем, мы ввалились к Лене, Петровичевской сестре.
Как же это поистине прекрасно, когда тусовка начинается вот так – с утра. И это – не похмельное утро, когда не хочется ничего, даже окрошки, а вот такое – когда хорошая погода и впереди – поездка.
От Лены пошли часа через три. Мне нужно было встретиться с неким орловским пиарщиком, у него была конференция в Храме. Пока его ждали, поели дорогих и бестолковых московских блинов. Нет ничего вкуснее дорогих и бестолковых московских блинов в двух случаях: а) когда охота жрать, б) когда хорошее настроение. Наверное, поэтому они показались нам вкуснее вдвойне.
Когда я получил от орловца то, что хотел, мы погнали на Чистые, я должен был убить там еще десяток-другой зайцев. Мы должны были встретиться там с моей коллегой с работы – обратно Леной, но уже другой, которая несла мне билеты на поезд. А кроме того несла она мне подарок (ведь тогда был мой день рождения), Нужно было также повстречаться с большим (во всех смыслах) другом Колей и его женой Светой (друг она не меньший).
То, что времени до поезда практически не остаётся, я понял где-то после третьего текила-бума. Однако, я все же рассчитывал успеть, а вот мои спутники – уже нет. Подробности не важны, кажется, они ругались на меня… кажется, мы бежали по эскалаторам… на перроне киевского мы тоже бежали (его еще было трудно найти, мы не часто там отираемся). Когда мы впрыгнули в поезд, он уже уходил. Коля и Света махали нам вслед и смеялись, всё было так круто, не знаю, чего эти дураки на меня злились.
Случилось так, что обнаруженное накануне в моем горле першение развилось на фоне холодных напитков и непрестанного орания песен. Одним словом, в поезде голос мой пропал и на телефонные поздравления отвечали мои молодцы, причем Малясов, падла, норовил флиртовать со всеми подряд. Что за манеры, право…
В Брянске мы отдали заполненные карточки погранцам, но на украинской границе я уже спал и парни покончили с формальностями без меня.
Утро принесло расплату. Насколько хорошо мне было накануне, настолько же гадко – теперь. Болело горло, я не выспался, похмелье было в зените. Голоса не было.
За окном серо брезжило, когда мы проезжали Днепр, укутанный туманом словно ватным одеялом…
Вова ждал нас на перроне. Он был как всегда – большой, разлапистый и усатый.
Окружающий мир я воспринимал исключительно сквозь призму своей простуды и было у меня ощущение, что весь этот Киев мне бредится. Таксист что-то там шутил с политическим подтекстом, я же был сосредоточен на себе.
Дороги были пусты, рано совсем, и поэтому городской пейзаж менялся быстро – на смену величественному центру пришли необъятного простора спальные районы. Светлые, широкие и красивые, любо-дорого взглянуть. Вовин назывался Починки, легко запомнить из-за бывшего российского пенсионного начальника.
Мы вышли из такси и я стал настойчиво сипеть про аптеку. Таковая нашлась. Очень нравились украинские названия на вывесках и объявлениях. Парень в аптеке по-русски не разговаривал. Но понимал хорошо, даже несмотря на мой голос. Посоветовал какие-то таблетки, которые на поверку оказались черными резиновыми пастилками со вкусом дегтя. Не помогали ни фига, увидите – не берите.
Мы пришли к Вове и стали тихонько квасить на кухне, стараясь не разбудить его девушку. Они жили на верхотуре нового дома и солнца там было –завались. Привезенный парнями бальзам очень гармонично был продолжен Вовиным коньяком. Становилось как-то теплее, от всего этого солнца и оттого, что мы четверо, вместе учившиеся когда-то в Саранске, так удивительно встретились в странном и далеком Киеве.
Сам Киев тоже радовал – мы предвкушали, как мы будем его исследовать, как пойдем в Софию, в Лавру и что еще есть у них там…
Когда мы уезжали, новости как раз вспучивались очередной волной про украинские разноцветные путчи, и, честно говоря, было немного тревожно, кто их знает, чего до чего они та опять докричатся. Из своих дальних Заднепровских пределов Вова повез нас в центр на автобусе, чтобы мы могли рассмотреть город получще. Смотреть было на что. Я никогда не мог подумать, что этот старинный…. какого черта – древний, мифический город выглядит так. Так ново. Его можно сравнить с Москвой, похожее нагромождение сталинщины и какого-то модерна, такие же буквы «М» у входов в метро. Раньше этот город ассоциировался у меня только с гоголевскими рассказами. Я представлял себе Крещатик как длинный-предлинный полудеревенкский прошпект, уходящий за горизонт, обрамленный низкими длинными домами и высокими церквами (одной из них должна была быть, по моему мнению, София). Вдоль этой улицы должны были сидеть тетки в пестрых юбках и завязанных на лбу платках. Они должны торговать галушками, горилкой и луком, и все они как одна — ведьмы.
Крещатик оказался ничем иным, как Московской Тверской. Но сначала мы увидели парк.
Европейский парк кишел партизанами. Они ни от кого не прятались и, кажется, никого не били (по крайней мере, на наших глазах). Они все были разные и гуртовались там строго по цветному признаку – белые флаги, синие флаги, красные, розовые и жовто-блакитные. Цвета повтрялись также в палатках, платках и футболках. Зеленый парк пестрил этой политической радугой, сами подвижники были веселы и добродушны. Создавалось впечатление какого-то праздника.
Майдан был увеличенной проекцией того лесного пикника, здесь народ отрывался вовсю. Все те же палатки, флаги, матюгальники. Потом нам рассказали, что все здесь организовано по-взрослому. Господ и товарищей-повстанцев централизованно привозят на автобусах, кормят едой, выплачивают суточные, обеспечивают медицинским обслуживанием и всем необходимым. Работают повстанцы исключительно по будням и график у них строго нормированный. Незадействованные в представлении жители и туристы занимали все газоны и скамейки, весело загорали и тусовались. С трибун неслись интересные, хоть и малопонятные вещи и радовали интересные обороты, пронзающие украинскую мову а-ля «политически лузэры» и проч. Слухи относительно внешней организации праздника подтвердились на следующий день, в субботу — Майдан был пуст.
Покупать всякую сувенирную мишуру было непривычно – я постоянно путался в деньгах. Мне было трудно с непривычки подсчитывать стоимость раздираться в цветастых гривнах. Десятку, кстати, украшал Мазепа. Красиво жить не запретишь.
Но все это мелочи, на которые мы не обращали внимания. Народ был по большей части приветливый, а киевские девчонки в глазах моих спутников моментально и поголовно все стали принцессами. Чушь и курортная романтика, заявляю как врач – процент красивых девушек в Москве и Киеве одинаков, таким образом, их количество прямо пропорциональна общему поголовью. Курортная истерика проявлялась у моих товарищей во всем – пиво было нектаром богов и даже украинский Винстон был скуснее и питательней родного. Еще раз говорю – чушь.
Украинские названия и мова в метро радовали, как я говорил, постоянно. Название станции «Палас Спорту» («Дворец Спорту», стало быть) вызывал срочные ассоциации с Булгаковым:
— А как по-украински кот?
— Кит!
— А как же тогда кит???
И продолжались уже нами:
— Как же по-украински спорт?
— Спирт!
— Так, стоп, а как же тогда «спирт»?!
— ЗПЫРТ!!!
На основании данных лингвистических изысканий «Палас Спорта» был общим решением пайщиков переименован в «Вэдро Зпырту» (украинская часть Интернета полезла за дубьем).
Порадовал также «Прокат човнив» в Гидропарке. Вова сказал, что «човнив» — это «лодок». Мы не могли не повеселиться:
— «Прокат човнив»!
— Ну и ЧО в НИВ?
— Да хрен, знает, ЧО в НИВ, тупо лодки!)))
Вечером мы пришли на пешеходный мост через Днепр. Красивейшее место. Сверху мост равномерно украшен гарными безбашенными парнями, которые сидят в поднебесье и радуют народ совею удалью. Действительно молодцы, я бы никогда не полез. Я если бы полез, то не слез бы уж точно.
Сильно расстроила одна фигня на этом мосту. Он, как я сказал, пешеходный. Однако, где-то на полдороге нас забибикал какой-то вонючий кортеж из хаммеров или чего-то похожего. Козлы, они ехали по этому мосту, распугивая людей. Это было очень противно. Заботливая родина, расстилающая на Майдане перед любым ее сердцу народом разноцветные ковровые дорожки в рай, гримасничает и тут и там, не отказывая себе ни в чем. Ровно как и наша. И так же как и у нас, парадно-выходной костюм здесь – треники и пивасик. Братские народы, ничего не скажешь.
Киев – красивый город, я говорил. Местами в центре было все замусорено, но нужно сделать скидку на тот политический фестиваль, что царил там – ребятам было просто не до уборки. В парках было очень чисто и уютно. Многие из них просто завораживали, особенно высокие берега Днепра, я помню несколько мест заботливо обустроенных как обозрительные площадки. Весна была в самом разгаре и утопающий в цветущих каштанах Киев казался сказочной картиной, прекрасной фантазией наивного художника, уставшего от дождя и нищеты. Сумерки – самое волшебное время. В эти короткие часы город не просто переходит в ночь, а словно изменяет свое энергетическое состояние. Необъяснимая колдовская физика почти неуловима, но на час город становится какой-то Трансильванией. Кстати, относительная близость заграницы или других культур тоже здесь ощутима, хотя бы в архитектуре, ярче всего – в церквах. Величественная София, равно как колокольня и храмы Киево-Печерской Лавры, дышат Византией. Нежно упитанные, округлые их очертания совсем не похожи на Московские или северные русские храмы. Видный почти отовсюду Андреевский собор, украшающий центр города – один из символов города. Бегущий от храма Андреевский спуск был рекомендован нам Вовой как обязательный для посещения туристами. Это почти вертикальная улица, набитая такими же спекулянтами, что и Арбат, даже товарец у них похожий – футболки, летчицкие шлемы и бусы, одним словом – предметы первой туристической необходимости.
Поднявшись по Андреевскому насквозь, вооруженные купленными дудками, мы вышли к большой железной лестнице, ведущей в какую-то исступленно заросшую зеленью пустоту. Преодолев этот последний подъем, мы оказались на пустом и тихом холме, с которого открывался отличный вид на город. Внизу была не вполне опрятного вида стройка, но она не портила нам впечатлений. Увидев подозрительный пустой пьедестал, я поинтересовался у Вовы, не с данного ли конкретного холма в Днепр был низвергнут Перун? Однозначного ответа на этот вопрос Вова не дал и нам пришлось довольствоваться тем, что возможность сия не исключалась. Этого было достаточно, место словно дышало чем-то необъяснимым и старым.
Потом были Золотые Ворота – кусок тысячелетней стены, в пределах которой и находился Киев. Внушительный и символический для восточных славян реликт охраняет изваяние Владимира, который, он же, как многие понимают, — Красное Солнышко. Крутое место, рекомендую.
Настал момент, когда Вова решил закруглить экскурсию, он был незамедлительно поддержан Малясовым, который справедливо смекнул, что на ходу много не выпьешь. Мы с Петровичем за\вили им категорическое нет и ушли в ночь, имея очень смутные представления о топографии и с разряженными мобильниками. Заодно мы решили проверить, докуда язык может довести в Киеве.
Один мой знакомый начинающий горе-водитель в Москве жаловался мне: «Что за херня, куда б я ни ехал, все равно выезжаю к Кркмлю». Центростремительный синдром сработал и на батькивщмне – мы быстро на шли Крещатик и, проядя его насквозь, вышли к запрятанному в переулках неподалеку здоровущему торговому центру, напоминавшему Колизей. Расположенные вокруг красивого внутреннего двора с фонтаном торговые ряды венчала некислая высоченная башня с рекламой местного сотового оператора на макушке. Вслед за нами туда пришла резкая летняя гроза. Мы решили скоротать ее в в кафешке на одном из балконов. Место было чрезвычайно уютное, а кроме того оттуда открывался прекрасный вид не только на грозу, но и на всяких девиц, которые виляли жопой тут и там. Они все были чрезвычайно вооброжулистые, видимо, возможность проводить позднее время в столь ярком месте давала им моральное право относить себя с вершине пусть не лондонского, но украинского дна.
Мы заняли самый дальний столик. Ждать внимания официантки нам пришлось целую вечность. За разговорами мы сложили высокую башню из меню, пепельницы и подставки с салфетками. Инсталляцию венчал мой гордый ромашковый ингалятор. Сооружение простояло недолго, — девушка-разносчица была вынуждена прервать наложенный на нас соцмально-этнический мораторий, чтобы прервать нашу зодческую вакханалию, видимо, нарушающую царящую здесь буржуазную гармонию. Подбежав, она попеняла нам на наше ребяческое, по ее словам, поведение, на что мы попеняли ей на ее расторопность.
Сидели долго, тешили свое самолюбие кальяном и кофе, и от души злорадствовали над нашими Вовой и Малясом, которые очевидно, прозябали в Починках.
Вернувшись в Вовин район уже за полночь. Освещение заканчивалось где-то глубоко в метро, поэтому маршрутку искать пришлось чуть ли не на ощупь. Широкие и залитые солнцем проспекты превратились в царство украинской ночи, которая, как известно, настолько темна, что даже сало порой можно не прятать. Вовина квартира, на сто процентов характеризовавшая своего сурового хозяина, имела минимальную мебилировку, так что спать там было неинтересно. Кроме того, спать нам не хотелось, а хотелось нам песен и приключений, искать которые на свою голову мы и отправились, заскочив к Вове за нашей гитарой.
Соседний двор оказался прекрасно оборудован для ночных гитарных бдений – там оказалась детская площадка. Должен сказать, что наслаждаться компанией друг друга нам с Петровичем пришлось недолго. Как это обычно бывает, на гитарные рулады немедля слеталась стайка гопничков, которые ,выпросив у нас гитару, начали услаждать наши стосковавшиеся по народной музыке уши песнями про жизнь. Почти все они насчитывали по восемнадцать куплетов, игрались на известных аккордах и рассказывали примерно одну и ту же горькую историю про то, как «мальчишечка» рос, влюблялся, шел в армию, орошал кровью горный снег, а девчонка его, зараза, «уходила в обнимочку с другим». В некоторых песнях он возвращался и ее унижал, а иногда даже наказывал за изменю лютою смертию. Мы отдыхали душой и я даже вставлял в этот гоп-сет аналогичные перлы, насколько позволяло горло.нагнали мы такой грусти, что даже пошел дождь, который и прогнал в итоге наших новых друзей. Вслед за ними вскоре потянулись и мы.
Обсуждения маршрутного листа на следующий день вызвало дебаты и раскол. Мы были шокированы, узнав, что товарищ Малясов намерен сегодняшний день посвятить обратно Андреевскому спуску с целью приобретения гостинцев домочадцам. С дрожью в горле мы кричали, что-де, времени нет, а так много еще не посмотрено, однако наш оппонент к голосу разума оказался глух, что твой Перун. Решено было разделиться. Нам нужна была Лавра, ей мы и собирались посвятить оставшееся время. Но вначале Петрович должен был что-то кому-то отдать, что-то, весьма недальновидно оставленное им в камере хранения на вокзале. С этой камерой случился казус. Я как-то неправильно ее закрыл, и, чтобы добраться до наших вещей, нам полагалось заплатить штраф в размере 10 гривен. Штраф был, конечно, уплочен, но тетка, которая там царила, была сильно недовольна нашей несообразительностью. «Неужели нельзя было посмотреть на табличку, — говорила она нам, показывая на дверцу ячейки, — тут же ж все же ж написано!» Мне очень хотелось ответить, что эту инструкцию из двадцати пунктов я не осилил бы, будь она даже на русском языке, а тут сплошные «отчините дверь», «зачините дверь». Но, во избежание международного конфликта, я решил не распространяться.
Наконец Петрович покончил со своей извечной возней с дисками и полузнакомыми получателями и мы побежали навстречу своей мечте. Дороги мы не знали и решили спросить направление прямо у людей в метро, дорогу к Лавре должен был знать всякий. Всякий дорогу к Лавре не знал. Всякий смотрел на нас как на идиотов, каковыми мы себя постепенно и начали чувствовать. Продолжительные изыскания увенчались полуубедительными инструкциями и спустя какое-то время, мы вышли на поверхность. До Лавры оттуда идти оказалось прилично, но вот, пройдя какие-т парки, мы вышли к Лавре. Почему-то, кстати, с противоположной от главного входа стены, пришлось обходить.
Лавра поражала.
***
